"В мире книг" ВЛ. ГАКОВ В ОКЕАНЕ НЕИЗВЕСТНОСТИ Встретиться с ним очно мне довелось лишь однажды - осе- нью 1969 года. С тех пор Станислав Лем больше в Москву не приезжал: в его стране начались всем известные "события 70-х", за которыми последовали не менее драматичные "80-е"; а затем писатель надолго обосновался в Вене... (Хотя основная, несра- внимая даже с польской, армия его верных поклонников все это время продолжала оставаться здесь, в России.) Кто я был тогда? Второкурсник физфака МГУ, мечтавший во- зродить там некогда весьма известный Клуб любителей фантасти- ки; на встрече Лема с писателями в Центральном доме литерато- ров мне пришлось набраться немалой смелости, чтобы так вот - взять, да и пригласить знаменитость в свою alma mater. И еще много побегать по университетским инстанциям за визами и раз- решениями - год-то какой был, годовщина "интернациональной помощи" Чехословакии! - но высокому гостю знать про то не по- лагалось... Впрочем, все сладилось, и польский писатель выс- тупил тогда в "Центральной физической аудитории" (рассчитан- ная на 600 человек, она в тот вечер вместила всю тысячу). После "мероприятия" польского писателя пригласили в ла- бораторию профессора В.Б.Брагинского, где под кофе (сваренный в какой-то колбе или реторте) с коньячком (поданным в неудоб- ных, но вполне "романтических" пробирках) потекла уже беседа неофициальная - о гравитационных волнах, перспективах "искус- ственного интеллекта" и прочих судьбах цивилизации. Я же, са- лага-студент, допущенный в столь высокие "кулуары", помалки- вал, внимательно слушая гостя, которого - так мне казалось - и так уже вдоль и поперек успел изучить по его книгам. Юношеское заблуждение... Он и по сей день остается для меня загадкой. Причем, загадкой поистине бездонной - как его мыслящий Океан. Ставь сколько угодно экспериментов, бери про- бы, совершай разведывательные облеты и, самое главное, строй какие хочешь версии - все равно это только приближение к раз- гадке (которое, по зрелому размышлению, неизменно оборачивае- тся лишь хождением вокруг да около). И постоянно будет преследовать противная мысль: никогда ее, эту тайну, не разгадать. Никогда... Он не просто уникально эрудированный человек. (Во время той встречи в МГУ простой вопрос: много ли пан Станислав чи- тает научно-популярной литературы? - вызвал короткую паузу, а затем редкое признание: до нее просто руки не доходят, свобо- дное время целиком съедает литература специальная. По всем мыслимым областям знания.) Лем еще и необычайно дерзкий мыс- литель, оригинальный философ и язвительный спорщик, мастер задавать вопросы-подковырки. Может быть, это не те вопросы, которые волнуют нас сей- час. И даже не те, что встанут перед человечеством завтра. Но над ними неминуемо - когда-нибудь - задумается всякая разви- тая цивилизация. Пока же сама постановка их дает полезную пи- щу уму, сообщает кое-что важное, сокровенное о нас самих. Один из таких - это вопрос о Контакте. Не о банальных сюжетных перипетиях на тему Контакта: кто там с кем воевал, торговал или наперебой обменивался "духов- ными ценностями"... Польского писателя волнует нечто качест- венно иное, то, что можно назвать "проблемой Зеркала". Контакт - это ведь огромное космическое зеркало, в кото- рое может посмотреться целое человечество. В которое оно обя- зательно когда-нибудь посмотрит - хочется верить, бесприст- растно, мужественно, с достоинством. Но вот только захочется ли ему глядеться в то зеркало?.. "Мы отправляемся в космос, готовые ко всему, то есть к одиночеству, к борьбе, к страданиям и смерти...А на самом де- ле... наша готовность - только поза. Мы совсем не хотим заво- евывать космос, мы просто хотим расширить Землю до его преде- лов... Мы не ищем никого, кроме человека. Нам не нужны другие миры. Нам нужно наше отражение". Эти слова произносит один из персонажей книги, о которой пойдет речь. Но мы-то понимаем: сказано, в сущности, и о нас, о читателях Лема. Ведь всякая новая его книга - это контакт с миром иным, чуждым, отнюдь не всегда "комфортным". Писательской натуре Лема как раз свойственно устремлять- ся мыслью за пределы, положенные человеку; он считает любопы- тство одним из самых "человеческих" качеств! Потому-то стара- тельно, неутомимо, все четыре последних десятилетия исподволь готовит читателя ко встрече с нечеловеческим. С Неизвестным, что поджидает нас среди звезд (впервые он формулировал это свое кредо не где-нибудь, а в авторском предисловии к первому изданию романа "Солярис" в СССР!), или "зачато" в недрах на- шей же машинной цивилизации (во втором случае, как догадался читатель, имеется в виду совершенно уникальное творение лемо- вской фантазии - его "интеллектроника"). Рискну утверждать, что на сегодняшний день он, пожалуй, единственный из пишущих фантастику, кто способен увлекательно рассказывать о нечеловеческом. Правда, с переменным успехом: подобная дерзость не про- ходит в литературе бесследно, последняя-то и сформировалась исторически как "человековедение"... Возникают проблемы и у польского автора. Читателю все труднее следовать за его слиш- ком далеко идущей мыслью, и последние произведения все чаще воспринимаются как изящные, парадоксальные философские конст- рукции, замыслы и идеи, - но не художественные произведения. К счастью, это в меньшей степени относится к его ранним книгам. Среди них и "Солярис". Вот где был достигнут поистине драгоценный сплав идеи и образа, высокой философии и обнаженного нерва человеческих чувств. Может быть, потому, что в процессе чтения внимание приковано вовсе не к фантастическому мыслящему океану (хотя и он, конечно, описан потрясающе!), а к людям, пытающимся ус- тановить с ним связь: Крису Кельвину, Снауту, Сарториусу, Ха- ри. Бросил же один из них пророчески: "Пожалуй, об Океане мы не узнаем ничего, но, может быть, о себе..." ...Разыскивать что-либо особенное из биографии Станисла- ва Лема не пришлось: в статье "Моя жизнь" писатель сам все рассказал. Со свойственным ему философским взглядом на жизнь, не делая исключения из своей собственной. Родился он в 1921 году, во Львове, тогда находившемся на территории Польши. Связи будущего писателя с Россией не огра- ничены только этим формальным и спорным обстоятельством: мес- том рождения. Но отец его, военврач, в первую мировую попал в русский плен под Перемышлем, пережив "хаос русской революции" и счастливо избежав расстрела "по классовому признаку" (офи- цер!); да и сам Станислав Лем недолгое время пробыл советским гражданином - перед второй мировой войной, когда Западная Ук- раина перешла к Советскому Союзу... Способности будущего писателя открылись рано. Без ложной скромности он вспоминает, как "измеряли коэффициент умствен- ных способностей учеников всех гимназий; мой КИ оказался око- ло ста восьмидесяти... я был тогда чуть ли не самым способным ребенком во всей южной Польше. О чем сам я понятия не имел, так как о результате тестирования не сообщалось". С неожиданной стороны открылся ему чарующий мир книг: первое, на что он наткнулся в отцовской библиотеке, были... анатомические атласы! Так, еще до знакомства со сказками и приключенческой литературой - самыми распространенными прово- жатыми по Книжной Стране, мальчик начал знакомство с нею с литературы научной. И с тех пор не изменял ей никогда. К книгам он буквально прилип: "Я был пожирателем книг. Я читал все, что попадало мне в руки: шедевры национальной поэ- зии, романы, научно-популярные книжки... Моя судьба, то есть мое писательское призвание, уже таилось во мне, когда я разг- лядывал скелеты, галактики в астрономических атласах, реконс- трукции чудовищных ящеров мезозоя и многоцветный человеческий мозг в анатомических справочниках". Потом Польшу заняли немцы, и книги, а с ними и всяческие занятия наукой пришлось временно отложить. До чтения ли было, когда вокруг творилось такое! Оккупация перевернула жизнь юноши из обеспеченной "док- торской" семьи. По признанию Лема, ему приходилось в те годы делать много такого, на что он никогда бы не осмелился в мир- ное время: "красть боеприпасы со "склада трофеев германских военно-воздушных сил" (я имел туда доступ как работник немец- кой фирмы) и передавать их какому-то незнакомому мне челове- ку, о котором я знал лишь, что он участник Сопротивления"... Тогда же будущий писатель в полной мере осознал еще одну горькую подробность своей биографии - ту самую, которой до войны интересовался слабо: "Именно тогда я как нельзя более ясно, в "школе жизни", узнал, что я не "ариец". Мои предки были евреи. Я ничего не знал об иудейской религии: о еврейс- кой культуре я, к сожалению, тоже совсем ничего не знал; соб- ственно, лишь нацистское законодательство просветило меня на- счет того, какая кровь течет в моих жилах. Нам удалось избе- жать переселения в гетто. С фальшивыми документами мы - я и мои родители - пережили эти годы". Всем другим близким родственникам Лема повезло меньше: никто не дожил до конца войны... А как только она закончилась, семья Лема перебирается в Краков, где отец поступает работать в больницу. С тех пор и по сей день дом N 10 по улице Нарвик хорошо известен коррес- пондентам писателя во всем мире. В 1953 году, когда он женился на студентке медицинского факультета, это был уже начинающий писатель. Первые романы - реалистические - созданы им во время учебы в университете; чуть позже молодой дипломированный врач пробует силы в жанре, который в Польше не пользовался популя- рностью, - научной фантастике. Вслед за дебютом - романом "Человек с Марса" (самокритично оценен автором, как ученичес- кий) выходят хорошо известные в нашей стране "Астронавты"; а в 1955 году появилась утопия "Магелланово облако", принесшая автору известность (как, впрочем, и благосклонность тех, кто тогда руководил литературой). Трудно поверить: в соседних странах почти одновременно вышли две самые значительные коммунистические утопии с удиви- тельно похожими названиями - "Магелланово облако" и "Туман- ность Андромеды"! А ведь авторы, по-видимому, в то время еще понятия не имели друг о друге... Увлечения "утопизмом" для Станислава Лема на сем, прав- да, и закончились. И вспоминал он об этих грезах молодости "с чувством легкой неловкости": "Говоря коротко, я разочарован- ный усовершенствователь мира. Мои первые романы были наивными утопиями, так как мне хотелось видеть будущее таким умиротво- ренным, каким оно изображено в этих романах (и они плохи уже потому, что напрасные и наивные ожидания глупы)". Последующие книги написаны совсем в ином ключе. Лем пе- реключается с утопии на настоящую научную фантастику. Правда, фантастику особую - лемовскую, которую он и считает "настоя- щей": "...не знаю, почему я выбрал путь научной фантастики; я могу лишь предположить... что научную фантастику я начал пи- сать потому, что она имеет или должна иметь дело с человечес- ким родом как таковым (и даже с возможными видами разумных существ, одним из которых является человек), а не с какими-то отдельными индивидами, все равно - святыми или чудовищами. Вероятно, по той же причине после своих первых серьезных по- пыток... я взбунтовался против канонов жанра в том его виде, в каком он сформировался и окостенел в США". Эти, как показало время, - главные книги Станислава Лема выросли не из умозрительных схем, а напротив, из неупорядо- ченного хаоса новых впечатлений и идей. Почвой для них послу- жила, фактически, его потрясающаяй любознательность! Со второй половины 50-х годов Лем увлекся философией и методологией науки, кибернетикой, генетикой и прочими дисцип- линами "на грани" - в том числе и политической, ибо Польша в те годы недалеко ушла от "великого восточного соседа"... Мо- лодой ученый и писатель стал посещать некий кружок, собирав- ший научную интеллигенцию; туда же стекалась из-за рубежа са- мая последняя литература по многим областям знания. Владевше- му несколькими языками Лему пришлось ее переваривать - для подготовки рефератов; а прочитанное в большинстве своем было столь необычно, шокирующе, и вызывало подчас странные, фанта- стические мысли, что поневоле зачесались руки у писателя-фан- таста! "Набравшись так ума-разума, я в течение нескольких лет написал романы, за которые мне и теперь не стыдно". Среди них был и лучший, по мнению многих читателей и критиков, роман Лема - "Солярис". Мне удалось разыскать минимум сведений об обстоятельст- вах его появления на свет. В своих интервью автор также мало распространялся на эту тему. Тоже своего рода метод: "я унич- тожаю все свои рукописи, все неудавшиеся попытки, не поддава- ясь на уговоры передать этот колоссальный материал куда-ни- будь на хранение... Пирамиды оставались одним из чудес света до тех пор, пока не удалось объяснить, как они были построе- ны... Так и я, должно быть, хочу разобрать и уничтожить свои наклонные плоскости, помосты и прочие строительные орудия, оставив лишь то, чего мне не приходится стыдиться"... Известно доподлинно лишь следующее. За два года (1959- 1960) из каких-то непостижимых глубин его подсознания разом вынырнули четыре книги, каждая из которых могла составить честь признанному мастеру. Это "Солярис" (в конце рукописи стоит: "Закопане. Июнь 1959 г. - июнь 1960 г."), "Возвращение со звезд", "Дневник, найденный в ванной" и "Книга роботов", куда вошли первые четыре путешествия Ийона Тихого и повесть "Формула Лимфатера". Широким веером раскрылся в эти годы его талант, приобретавший известность уже международную. Роману о мыслящем Океане (как всякое разумное существо, он требует заглавной буквы!) в этой великолепной четверке от- ведена солирующая роль. Произнесите мысленно имя: Станислав Лем - и не сомневаюсь, первым, что (кто!) придет на ум, будет единственный разумный обитатель планеты Солярис. Единственное, о чем писатель "проговорился", была спон- танность, интуитивность, сопровождавшая все этапы работы: "Я и теперь еще могу показать те места в "Солярис"... где я во время писания оказался по сути в роли читателя. Ког- да Кельвин прибывает на станцию Солярис и не встречает там никого, когда он отправляется на поиски кого-нибудь из персо- нала станции и встречает Снаута, а тот его явно боится, я и понятия не имел, почему никто не встретил посланца с Земли и чего так боится Снаут. Да, я решительно ничего не знал о ка- ком-то там "живом Океане", покрывающем планету. Все это отк- рылось мне позже, так же как читателю во время чтения, с той лишь разницей, что только я сам мог привести все в порядок... При таком методе работы (напоминающем метод проб и ошибок) то и дело возникают заминки, открываются ложные пути и приходит- ся искать выход из тупика, а бывает и так, что накопленное где-то в голове "горючее" сгорает дотла. "Солярис" мне не удавалось закончить целый год, пока наконец я вдруг - неиз- вестно откуда - не узнал, какой должна быть последняя глава". Читатель, надеюсь, помнит, какой она стала, эта послед- няя глава. И все предшествующие события на станции, "завис- шей" над бескрайним Океаном. Появление на ней инспектора с Земли, неожиданно оказавшегося в роли "инспектируемого" - но силой куда более могущественной, чем можно было представить. Встреча с таинственными "гостями" и первые догадки относи- тельно их природы (и полная неясность в отношении цели их по- явления). Обретенная любовь - девушки, давно похороненной на Земле; и снова утрата - уже навсегда. И споры, поиски, догадки и сомнения... Напомню только, что заканчивается роман "открытой" фра- зой, предполагающей неизбежное продолжение - в жизни Кельвина и в творчестве самого автора: "Я ни на одну секунду не верил, что жидкий гигант, который уготовал в себе смерть сотням лю- дей, к которому десятки лет вся моя раса безуспешно пыталась протянуть хотя бы ниточку понимания, что он, несущий меня бессознательно, как пылинку, будет взволнован трагедией двух людей... Надежды не было. Но во мне жило ожидание, последнее, что мне осталось. Какие свершения, насмешки, муки мне еще предстояли? Я ничего не знал, но по-прежнему верил, что еще не кончилось время жестоких чудес". Чудеса и продолжались - но на сей раз с самим романом! Точнее, с его русскими переводами. Вообще Лема у нас переводили обильно, грех роптать. Пра- вда, отдельные произведения увидели свет на русском лишь не- давно, но во всяком случае наш любитель фантастики может за- дирать нос перед избалованным американским: в США Станислава Лема мало кто знал до середины 70-х годов! Однако вот что досадно. Порой излишняя "забота" редакто- ров о нашем идейно-философском целомудрии оборачивалась таки- ми искажениями и купюрами лемовских текстов, что из них ухо- дило главное. Почему-то особенно пугали размышления польского писателя о Боге, или, как он предпочитал говорить, Конструкторе. Перестраховка тем более нелепая, что кто-кто, а Лем был и остается человеком сознательно неверующим (что достаточно часто можно встретить среди писателей-фантастов; однако, ду- маю, в польской культуре это явление единичное). Агностик, он и о Боге, и о прочих метафизических абстракциях предпочитает рассуждать холодно-отвлеченно, как подобает рационально мыс- лящему человеку. И уж если задаться целью отыскать в научной фантастике подлинный, не вульгарный атеизм, так лучше лемовс- ких "Солярис", "Маски", "Гласа Господня" (переведенного у нас как "Голос Неба") примеров не найти. Особенно не повезло в этом смысле героине данного этюда! Ведь проблема Бога в "Солярис" едва ли не основная. Речь идет не о слепой апелляции к Всевышнему, не о молитве и даже не о поисках его (что составляет существо всякого религиозно- го творчества), но именно так, в духе Лема: о проблеме Бога. И даже не одной проблеме, а целом веере их, причем, сло- жнейших и интереснейших! Чтобы убедиться в этом, достаточно было бы перечитать роман. Было бы? Отчего здесь сослагательное наклонение? А оттого, что долгое время наш читатель был этой возмож- ности лишен. Либо требовалось свободное владение польским, либо... приходилось ждать до 1976 года, когда столичное изда- тельство "Прогресс" наконец-то обрадовало полным, без купюр переводом популярного романа! Тогда-то многие читатели, к ко- торым отношу и себя, не без горького изумления обнаружили, что редакторы предыдущего в своей "заботе" о нас лишили нас, по существу, главного! Нет, разумеется, и в первом варианте, многократно пере- изданном (он разошелся в сотнях тысяч экземпляров), были Крис и Хари, и другие обитатели станции, и наука соляристика, и впечатляющие визуальные картины восходов и закатов на плане- те-океане, написанные рукой Лема-художника. Зато философа Ле- ма подсократили основательно! Хотя, в сущности, опущена-то была единственная сцена поближе к финалу (две страницы текста!), это привело к тому, что вся философская концепция романа 13 лет пребывала тайной за семью печатями. Перечитайте теперь последний диалог Кельвина со Снаутом. Там речь идет о боге - слабом и ранимом, о боге-неудач- нике, и о смертельно одиноком, хотя и всемогущем, существе; и о боге-младенце, не ведающем, что творит. Для читателя, который знал лишь тот перевод, первый, знакомство с полным как раз и будет означать, что "еще не ко- нчилось время жестоких чудес"! Если только религиозное чувст- во не заставит читающего отмести с порога, как святотатство, все эти лемовские упражнения в "фантастической теологии"... Впрочем, тут дело не в вере. Бог ли (как некая высшая сила), сверхцивилизация - все едино с точки зрения зеркала. Роман, не сомневаюсь, без внутреннего сопротивления прочтет и верующий, но вычитает он свое. Например, близкую ему мысль о том, что человек, конечно, создан "по образу и подобию", но от Бога - бесконечно далек. " - ...Мы прилетели сюда такими, каковы мы есть на самом деле; а когда другая сторона показывает нам нашу реальную су- щность, ту часть правды о нас, которую мы скрываем, мы никак не можем с этим смириться! - Так что же это? - спросил я, терпеливо выслушав его. - То, чего мы хотели, - Контакт с иной цивилизацией. Вот он, этот Контакт! Увеличенное, как под микроскопом, наше соб- ственное чудовищное безобразие, наше фиглярство и позор!!!" Не часто встретишь у Лема подобный выплеск эмоций: трой- ной восклицательный знак... Но, видимо, что-то очень важное хотелось ему донести до читателя, какую-то итоговую мысль. Может быть, мы еще не доросли до космоса? Хотя иначе как удастся заглянуть в беспристрастное зеркало, которое расска- жет нам правду не об иных мирах, а о нашем собственном? ...Роман писался в те времена, когда и к спутникам-то не успели как следует привыкнуть. Еще никто, кроме отдельных по- священных, не знал имени первого космонавта планеты. И очень многие искренне верили, что еще чуть-чуть - и люди воистину станут как боги. Что ж, в самой той вере ничего дурного не было. И не ви- на - а беда поверивших, что очень скоро пришлось распрощаться с иллюзиями, на собственном историческом опыте убеждаясь, как порой трагически не совпадают мечты и реальность... И своеобразным мостиком к последнему этюду в этой книге могли бы стать слова Снаута: "Этот твой бог - существо, для которого его божественность стала безвыходным положением; по- няв это, бог впал в отчаяние. Но ведь отчаявшийся бог - это же человек, дорогой мой! Ты имеешь в виду человека..."